Обо всем интересном

                                                                                                А. А.  Зимин

С Александром  Александровичем Зиминым я познакомился поздно – в роковом для него 1964 году,  но услышал и запомнил это имя лет на двадцать раньше. Поступая в Университет, я  собирался посвятить себя русской истории и усиленно читал все, что издавалось по этой тематике.

У наших профессоров я спрашивал, кого из молодежи они считают  особенно талантливыми, и мне называли двух – Зимина и Пашуто. Действительно, оба много работали в архивах, много публиковали, а в их статьях было видно и превосходное знание источников и стремление ставить какие-то широкие проблемы. Большего мне в те годы и не требовалось. Потом я ушел в археологию  и за исторической литературой следил не столь внимательно. Зимин выпустил к  тому времени несколько толстых книг. Был уже доктором наук, выдвигался в  члены-корреспонденты, но трогало это меня гораздо меньше, чем в юности. Вдруг  разнесся слух о новой его монографии, где доказывалось, что «Слово о полку  Игореве» – фальшивка XVIII века.  Тогда я как раз занялся историографическими  сюжетами, и этот вывод меня крайне заинтриговал. Близкий приятель Зимина А.Л. Монгайт  свел нас, я попросил дать мне рукопись, высказал свои соображения о ней, и наши  дружеские отношения завязались. Александр Александрович  очень нервничал перед обсуждением своей работы и болезненно реагировал на  поведение коллег в сложившейся ситуации. Мой подход и к возникшему конфликту, и  к его участникам подкупил автора. С тех пор мы всегда с удовольствием встречались в коридорах нашего общего институтского здания на улице Ульянова и  могли часами разгуливать по ним, толкуя о науке, искусстве, его и моих  невеселых делах. Изредка я навещал Александра Александровича дома. Там мы  говорили обо всем еще откровеннее, и постепенно мой собеседник предстал передо  мною в новом свете. Труды Зимина хорошо  известны и у нас, и за рубежом.[1]  Оценить их в полной мере может только специалист. Поэтому я не буду разбирать  их, а попытаюсь обрисовать личность ученого и пройденный им путь. Родился он в  1920 году. Его отец, бывший полковник царской армии, разбился на скачках за
несколько месяцев до рождения сына. Семья была интеллигентная. У мальчика рано  появился интерес к истории, литературе, философии. В 1938 году он поступил на  Исторический факультет МГУ. Непосредственным руководителем его был Сергей Владимирович Бахрушин – ученик М.К. Любавского, прекрасный педагог, большой  знаток русского средневековья и, в то же время, как многие профессоры его  поколения, верный слуга государства, поклонник сильной власти, прославляющий  деспотизм Ивана Грозного[2].  Впоследствии Александр Александрович тесно общался и с другими представителями  той же плеяды – Б.Д. Грековым, С.Б. Веселовским, С.В. Юшковым – и с их  преемниками М.Н. Тихомировым и Л.В. Черепниным. Окончив университет в  1942 году, Зимин попал в аспирантуру в Академию Наук. Кандидатскую диссертацию  «Очерки по истории землевладения и хозяйства Московского государства в XVI веке» он защитил в 1947 году.  Написана она по материалам Иосифо-Волоколамского монастыря, а опубликована лишь  в 1977 году. С этого момента  деятельность Зимина протекала в Институте истории, в секторе феодализма,
возглавлявшемся сперва Бахрушиным, а потом Черепниным. Вскоре подающего надежды  ученого пригласили преподавать в Историко-Архивном Институте. Вплоть до начала  семидесятых годов он читал там лекции и вел семинары. Благодаря этому он получил звание доцента и профессора. Зимин очень дорожил возможностью с первых  шагов направлять студентов на верную дорогу честных поисков истины, но после  запрещения совместительства и особенно после осуждения книги о «Слове» его от  этого дела оттерли. Все же он продолжал опекать молодых сотрудников Академии и  студентов, - зазывал их к себе домой и не жалел времени на долгие беседы с  ними. Наиболее близки к нему из моего поколения были С.М. Каштанов, А.Л. Хорошкевич  и В.Б. Кобрин. В 1950-е годы Зимин много  печатался. Если мы посмотрим список его работ, создастся впечатление, что  начинал он как архивист, издающий и комментирующий источники, а исследователем,  осмысляющим крупные явления прошлого, стал позднее. Вот названия первых его  больших публикаций: «Тысячная книга 1550 года и Дворовая тетрадь 50-ых годов XVI века» (1950), «Акты феодального  землевладения и хозяйства» (1951), «Памятники русского права» (1952),  «Иосафовская летопись» (1952). Только в конце этого десятилетия увидела свет  докторская диссертация «Пересветов и его современники» (1958), и уже в  шестидесятых-семидесятых годах вышли основные монографии «Реформы Ивана  Грозного» (1960), «Опричнина Ивана Грозного» (1962),  «Россия на пороге нового времени» (об эпохе  Василия III – 1972), «Холопы на Руси» (1973). Сам Зимин опроверг мое  впечатление, будто круг его интересов с пятидесятых до семидесятых годов  заметно изменился. По его словам, именно в начале своей работы он особенно  увлекался философией истории, проблемами социологии. Однако, выносить сколько-нибудь оригинальные идеи на обсуждение было тогда рискованно, а в  печать – практически невозможно. «И я руководствовался принципом: “ кесарево -  кесарю, а Божье – Богу”  - теперь для  меня совершенно неприемлемым», - говорил Александр Александрович. Иначе говоря:  о заветных мыслях и наблюдениях рассказывалось в среде товарищей, учеников, в  публикацию же шло совсем другое – вещи надежные, никого не затрагивающие,  статьи по конкретным частным вопросам и в первую очередь – выверенные древние  тексты с комментариями к ним. Такая позиция вполне  понятна, но для меня не очень близка. И все-таки уже в этот период обнаружилось  важное органическое свойство Зимина – его преданность фактам, научному анализу  источников, неприятие потребительского отношения к ним. За этим термином, впервые  брошенным С.Н. Черновым в полемике с Б.Д. Грековым, для наших историков стоит  очень многое. Здесь-то и возникает деление их на два лагеря. Один – исходит из  того, что главное – выводы, исторические построения. Как обосновываются эти  выводы – второстепенно. Какие-то данные в источниках всегда найдутся,  безразлично – надежные они или сомнительные, прямые или косвенные, ранние или  поздние. Предлагается схема и для доказательства ее подбирается любой  мало-мальски пригодный материал. «Нет, - возражает другой лагерь. - Подобная  методика антинаучна. Исходить надо не из априорных схем, а из источников,  анализировать же их нужно с предельной добросовестностью, выясняя, что надежно,  а что нет, и отсекая все, внушающее недоверие». В общей форме это звучит  сугубо абстрактно и академично, но, когда дискуссия идет о каких-либо существенных проблемах, вроде рабовладения и феодализма на Руси или  революционного движения 1860–х годов, страсти разгораются не на шутку. Кто-то  неминуемо заявляет, что борются два направления: передовое, состоящее из широко  мыслящих и вооруженных наилучшей теорией людей, и реакционное, объединившее  ползучих эмпириков, скептиков, охаивающих памятники русской культуры. Зимин с юных лет связал  себя со вторым направлением. Он учил молодежь работать ради поисков истины, без подтасовок и подгонки материала под заранее заданные тезисы. Кумиром его стал  замечательный исследователь летописей А.А. Шахматов, а лозунгом –  «источниковедение–точная наука». Так достаточно давно разошлись его пути со  многими сверстниками нередко не менее знающими, не менее одаренными и  работоспособными. Разоблачитель «буржуазного ученого» Шахматова В.Т. Пашуто,  С.О.Шмидт, В.И. Корецкий, Я.Н. Щапов и прочие навсегда остались для Зимина по  другую сторону баррикады. Перемены, наступившие  после ХХ съезда партии, побудили Александра Александровича перейти от  источниковедческих изысканий к освещению чисто исторических тем, и за  пятнадцать лет он выпустил пять серьезных монографий. Читателю импонирует в них эрудиция автора, то, как свободно ориентируется он во всем фонде источников по  истории России, а порою умело привлекает материалы о событиях XVI века в Венгрии, Польше, Молдавии. Он  цитирует малодоступные издания о церковных делах, канонизации святых и т.д.  Исследователь не боится идти в разрез с установившимися выводами, такими,  например, как объяснение реформ и опричнины Ивана Грозного его борьбой  боярством. Иногда поднимает он и новые важные проблемы, скажем, об отражении  реформации и гуманистических течений на Руси. В общем это добротные книги, и  все же меня они несколько разочаровывают. Читая их, я не вижу знакомое мне лицо  Александра Александровича, не слышу его голос. Все это мог бы написать и кто-то  другой. Я наталкиваюсь на привычные штампы: «буржуазный литературовед  А.Н.Веселовский», «меньшевик Плеханов», на тирады о классовой борьбе, на  реверансы перед Волгиным, Панкратовой, Рыбаковым и почти нигде не нахожу  полемики с коллегами, занимавшей центральное место в разговорах с Зиминым у  него дома. Видимо, старая установка «кесарево кесарю» все еще довлела над ним. Однажды он сказал, что  замышлял диссертацию о Пересветове как «гимн русским вольнодумцам». Помня об этом, можно, пожалуй, уловить отголоски такой сверхзадачи в главах о  Ермолае-Эразме, Феодосии Косом, Матвее Башкине, но эти разделы теряются среди  текстологических штудий и специальных экскурсов. Точно также свою монографию о  холопах Зимин воспринимал как «протест против того, чего не должно быть на  Руси». Этого я уже совсем не уловил в дебрях разбираемых юридических формул.  Рассмотрение их позволяет говорить о существовании рабства в России. Вывод –  диаметрально противоположный построениям Грекова о феодализме, но он очень  завуалирован и едва читается между строк. Работы об Иване Грозном  лишены идеализации «Великого Государя». В 1958-1962 годах смелости на это уже  не требовалось. Времена, когда во всех театрах ставили пьесы о нем Алексея  Толстого, В. Соловьева и И. Сельвинского, когда снимались фильмы С. Эйзенштейна, массовыми тиражами печатали романы В.И. Костылева, а Р.Ю. Виппер, С.В. Бахрушин  и И.И. Смирнов наперегонки строчили панегирики Грозному, отошли в прошлое. Теперь важно было не  развенчивать царя, а дать четкую, всестороннюю оценку его деятельности,  проанализировать ее в свете нашего опыта.  Зимин ставил в вину Ивану разорение и истребление крепостных крестьян. В  этом он, конечно,  прав, но мне дороже  иной более широкий приговор, содержащийся в неизданных при Сталине трудах Степана Борисовича Веселовского: царь зверски мучил людей. Не было  подхвачено Зиминым и интересное наблюдение В.Б. Кобрина, отметившего большой  процент иностранцев среди опричников, что невольно вызывает аналогию с эпохой,  не столь отдаленной. Нужно ли быть историку  моралистом – старый и спорный вопрос. Может быть, и нет, но в том, что личность  автора должна отражаться в его книгах, я убежден твердо. Мне кажется, что  частица моего Я есть в брошюрках по историографии и первобытному искусству. Вероятно, ту же  потребность испытывал и Зимин, но он отмахивался от этого. Как-то я  процитировал при нем известный афоризм Ключевского: «В жизни ученого – главные  события – книги». Александр Александрович взорвался: «Нет, тысячу раз нет:  главное не исписанная бумага, а живое общение с людьми». Не чувствуя  удовлетворения от своей печатной продукции, Зимин переносил центр тяжести на  беседы с учениками и друзьями, не скованные ни внешней, ни внутренней цензурой. Что-то он писал и в стол, - дневники, замечания о прочитанном, мысли на разные темы. Так или иначе, труды  Зимина, увидевшие свет в 1950-х годах, очень выдвинули его. А поскольку они  были вполне ортодоксальны, перед ним открылась дорога к академической карьере.  В 1962 году он баллотировался в члены-корреспонденты и набрал изрядное число  голосов. И вдруг, забыв былую осторожность, Александр Александрович совершил  нечто неожиданное. В 1962-1963 годах он  подготовил объемистую работу про «Слово о полку Игореве». Исходил он из того же  тезиса: «источниковедение – точная наука». Анализ текста поэмы, летописных рассказов о княжении Игоря, а равно и «Задонщины» приводил его к заключению,  что общепринятая схема создания эпоса не убедительна. Первично не «Слово», а «Задонщина». По ее образцу в позднее время сочинена песнь о походе на половцев.  На этом примере Зимин хотел показать, как надо и как не надо работать с  источниками. Задача для историков первостепенно важная, но тактически пример  был выбран очень неудачно. «Слово» большинством воспринимается как святыня,  которой нельзя касаться. Аргументы, собранные автором, были интересны и  многочисленны, но не бесспорны. Все это косвенные данные, намеки, а не прямые  неопровержимые факты (таких, наверное, сейчас и не найти). Естественно, что  положение смельчака оказалось весьма уязвимым. Дирекция института не  пожелала обычным порядком напечатать работу. Решено было устроить обсуждение и  издать в одном томе и монографию и стенограмму выступлений. Потом испугались и  этого. Рукопись размножили на ротапринте, роздали под номерами тщательно  подобранным участникам обсуждения, а после его конца отобрали все экземпляры.  Дискуссия проводилась при закрытых дверях. В  «Вопросах истории» (1964, № 9) поместили анонимную статью с изложением  выступлений против концепции Зимина, но не его аргументации. Подводя итоги  двухдневных заседаний, директор института Е.М. Жуков заявил, что Зимин своей  псевдосенсацией и никому не нужным публичным диспутом оторвал от работы десятки  специалистов. Так был расценен труд, вызвавший живой интерес у историков и  археологов, у филологов и востоковедов, у лингвистов и литературоведов, и дискуссия, всколыхнувшая на короткий срок стоячее болото нашей науки. Правда,  на этом дело не кончилось. Зимину удалось напечатать краткий реферат своей  монографии («Вопросы литературы», 1967, №3), разумеется, в сопровождении трех  статей – опровержений, и кое-какие отрывки из нее, но в целом она надолго  осталась под запретом[3]. Обстановка при  обсуждении, трусость друзей, наглое передергивание положений автора писавшими и  выступавшими против, поведение Тихомирова, Рыбакова,  Лихачева, Арциховского  очень травмировали Александра Александровича. Он всегда был неврастеником –  туберкулезник, человек с нелегкой личной жизнью, в двадцать два года потерявший  первую горячо любимую жену и двух детей, отец психически больного сына от  второго брака. Теперь что-то было сломано в нем навсегда. Не менее важны были и  внешние перемены. Обсуждение состоялось в конце лета 1964 года. Вскоре скинули  Хрущева, началась другая полоса – контроль над наукой стал жестче. Положение Александра Александровича повсюду ухудшилось. Его не только не выдвигали больше  в члены-корреспонденты, но и отстранили от преподавания, вывели из ученого  совета Института. Порою он старался доказать свою политическую благонадежность  – выступал в Киеве с докладом о значении идей Ленина для истории России XVI века, но это поправить уже ничего не  могло. Возникает вопрос – стоило  ли рисковать всем ради отнюдь не бесспорной гипотезы, касающейся проблем,  далеких от основных интересов исследователя? Ответы могут быть разными. Мне  смелость, бескомпромиссность моего товарища нравится. Был ли он прав? Я не литературовед и не специалист по культуре XII столетия, но на мой взгляд, поздний  возраст «Слова» Зимин не доказал. Зато он сумел мобилизовать массу фактов в  пользу того, что история памятника не такова, как ее принято рисовать  с XIX века.  Это книжное произведение, зависимое от  Ипатьевской и Кенигсбергской летописей, а не рассказ очевидца, складывавшийся  параллельно им по свежим следам. Много в работе и интересных частных  наблюдений, заставляющих по-новому прочесть столько раз мусолившийся текст.  Опубликовать ее, обсудить спокойно и непредвзято, учитывать ее выводы в  дальнейшем надо было обязательно. Увы, у нас на это смотрят иначе и, к  сожалению, не одни пугливые чиновники, но и серьезные ученые. Зимин, каким я его знал  после эпопеи со «Словом», был совсем другим человеком, чем в годы своего  процветания. Работоспособность его не снизилась. Он по-прежнему много занимался  в архивах, но печатался гораздо реже. Темы себе он выбирал отныне без всякой  оглядки на запросы аудитории: то зарывался в описи царского архива XVI века, пытаясь источниковедческими  методами восстановить, как он пополнялся и строился, - его увлекало это, точно  разгадка ребуса -, то производил генеалогические разыскания. Ему плохо давались  портреты. В книгах об эпохе Грозного их нет, даже когда речь идет о  колоритнейших фигурах, вроде митрополита Филиппа Колычева. И Зимин попробовал  подойти к образам людей генеалогическим путем, прослеживая судьбы ряда  дворянских родов на протяжении пяти - шести веков. Среди прочих он рассматривал  историю рода Каменских, к которому принадлежал с материнской стороны. Ему
виделась линия, ведущая от фельдмаршала, убитого крепостными, к самому себе и к  своему психически неполноценному сыну Сереже, обреченным расплачиваться за  грехи отцов. Значительно чаще, чем раньше, Зимин стал ввязываться в полемику,  резко выступал против своих коллег – специалистов по XVI веку – С.О. Шмидта и Р.Г. Скрынникова,  подходивших к источникам с теми же потребительскими мерками. Последние десять лет  жизни Александра Александровича были безмерно тяжелы. С мукой и болью смотрел  я, как он то давится мокротой, то бьется в сухом кашле, обливаясь потом и  слезами. Легкие отказывали, не снабжали организм кислородом, начались застои  крови в ногах, трудно стало ходить. Сережа подрос, пристрастился к вину и  наркотикам и, если не сидел в больнице, буйствовал дома. Но именно в эти годы Зимин работал особенно  много, «с остервенением», как он выражался. Когда к нему ни зайдешь, застанешь  его склоненным над пишущей машинкой. Было создано еще более десятка книг, четко  распадающихся на две группы. Первая – продолжала задуманный в молодости цикл  исследований по истории средневековой России. Это – «Русская правда»,  «Происхождение состава боярской думы», «Витязь на распутье» (о Василии Темном и  Шемяке), «Возрожденная Россия» (об Иване III), «Путь к власти» (о Борисе  Годунове). Последние три наряду с изданными книгами об Иване Грозном и его отце  входят в шеститомную серию «Россия на пороге Нового времени (с 1425 по 1598  год)». В рукописях, составляющих  вторую группу, подводились итоги жизни и научного творчества, анализировались  причины успехов и неудач. Это – семейная хроника «Сумерки и надежды», мемуары  «В храме науки», рассказ о дискуссии 1964 года – «Слово и дело», сборник эссе, записей личного характера «Недодуманные мысли». Все рукописи были  распределены по папкам как части «собрания сочинений» из 24 томов,  опубликованное – дополнено новыми данными, написанное в стол – доведено до  готового к печати вида. Надеюсь, этот гигантский труд не погибнет, а рано или  поздно дойдет до читателей. Тогда фигура Зимина несомненно вырастет: люди  поймут, какой это был крупный историк и яркий своеобразный мыслитель. В феврале 1980 года  Александру Александровичу исполнялось шестьдесят лет. Он уже был очень плох, но  захотел, чтобы дома устроили торжества – первый вечер – для коллег, второй –  для учеников, третий – для родни. Я пришел в первый вечер. Праздничный стол был  накрыт в одной комнате, юбиляр лежал в другой. Мы заходили к нему, лепетали  какие-то жалкие слова, дарили какие-то ненужные подарки. Товарищам по сектору  он даже сказал небольшую речь о том, что наиболее важны для человека три вещи –  правда, добро и труд. На второй день говорить он уже не мог. Третий вечер  отменили, а на следующий день он умер. А.А. Зимин внес заметный  вклад в русскую историческую науку, издав, классифицировав и комментировав  большое число древних текстов, опубликовав серию монографий, затрагивающих  актуальные и сегодня проблемы. Но главное для него, а видимо, и для окружающих  было не в этом. Он учил молодежь работать по-настоящему, прививал ей чувство  ответственности за каждую сказанную фразу и в решительную минуту показал ей,  как надо вести себя ищущему, честному ученому, не побоявшись пойти против  течения и жертвуя всем, чтобы отстоять то, во что верил.

А.А. Формозов (2003-2011)

Публикация А.Л. Хорошкевич