Обо всем интересном

Феномен Зимина или подранок Октября.

А.Л. Хорошкевич.

16 февраля 2010 г.

Есть что-то очень неприятное в том, что 90 - летие  А. А. Зимина мы отмечаем в день его кончины- 30 -летия со дня смерти. И я бы хотела понять, почему это тридцатилетие, а не десятилетие или, на худой конец двадцатилетие.  Ответу на этот вопрос и посвящена вторая часть моего выступления. Само помещение, изменившее, правда, интерьеры и, кажется, даже назначение, располагает к тому, чтобы попытаться осмыслить роль, место, особность Зимина среди отечественных историков советского времени.

Может быть, попытка моя слишком смелая и даже наглая, ибо о биографии и творчестве А.А. Зимина к нашему времени написано столько, что, кажется, и прибавить нечего. Кто только не писал. Профессиональные историографы  (А.М. Дубровский), ученики, коллеги...   И наиболее основательно сделал это Каштанов, который систематизировал его творчество, разделив его , кажется, на 6 этапов, что я честно и повторила в одной из энциклопедий. Вся жизнь А.А.,  несправедливо короткая, уложилась в пределы советского времени, конца которому он и не чаял, полагая - и не без оснований - как мы теперь видим, что этот монолит неразрушаем. И все-таки попытаюсь обратить внимание на контекст его жизни, а не только творчества, определивший в очень значительной степени и его судьбу. Она была и милостива и жестока одновременно. Родившийся сиротой - уже после смерти отца - он благодаря этому избежал зачисления в “почетный” разряд членов семьи изменников родины. Александр Александрович появился на свет в период военного коммунизма с его безжалостным голодом и разрухой. И все-таки появился - и не сгинул, как множество его сверстников младенцев 1920 г. Мне как-то не довелось спросить его, за счет чего семейство выдержало это страшное испытание, но что это было за время, я знаю не по наслышке. Младенец уцелел - и это было счастье. Но какой младенец? С уже заложенными от недоедания склонностями к болезням, высокий, видимо в отца, и тощий - вовсе не в мать, с повышенной возбудимостью. НЭП - даже в его двух вариантах - оказался слишком короток, чтобы дать возможность молодому организму окрепнуть и набрать сил на всю жизнь.

Итак, первый этап рождения и сохранения жизни в младенчестве...В него входят - детство и отрочество, кажется, был более милосердным к новому обитателю земли. Духовным багажом мать и многочисленные тетушки, как правило, одинокие, снабдили его на всю жизнь и начали это делать тогда, когда стандартные дети все еще играли в кубики и нанизывали кольца в пирамидки. А Саша  прыгал по коммунальному коридору и цитировал пушкинскую “Полтаву”: “И он промчался пред полками, могуч и радостен как бой”. Этими прыжками и ограничилось участие мальчика  в спортивной жизни страны. Это естественно, ибо окружение до 1925 г. было женским по преимуществу, да и отчим мало интересовалось физическим развитием ребенка. Ни о каком ”Соколе” (знаменитом гимнастическом обществе)^[1], куда почти гурьбой ходила интеллигентная молодежь до Октября (см., например, дневники Сергея Прокофьева), или чем-то подобном и речи не было. Отрочество прошло без физкультуры и спорта... Которые были бы не лишними для осуществления честолюбивых мечтаний,  в частности, о деятельности хирурга, которому по самому существу профессии требовалось воловье здоровье. Не помню, почему изменились намерения юноши. Свою роль сыграли семейные предания, семейный же интерес к истории и, возможно, восстановление преподавания этого предмета в школе. Вероятно более точный ответ находится в автобиографических “Сумерках и надеждах”, которые, к сожалению, до сих пор не опубликованы...

Школьные годы 1928-1938 гг. можно считать вторым или промежуточным этапом становления личности, проходившим на фоне Малого и Большого террора. Однако ощущение своей неполноценности - с советской точки зрения - сын даже не служащего, а полковника царской армии, пусть и перешедшего на сторону новой власти, несомненно присутствовало в его мироощущении всю жизнь. Даже если бы Александр Иванович снабдил фуражом всю конницу Буденного не только для ее “побед” над воинством Пилсудского, но и на много лет вперед, в 30-е годы его бы это не спасло. Однако судьба пока хранила его сына. Этот второй этап благополучно завершился. Не сел, не привлекался, с родственниками за границей не общался (если бы даже таковые оказались).

Третий этап был переломным, он начался с (легкого для него как отличника) поступления в МГУ в 1938 г. А решающей в его судьбе оказалась встреча с сокурсницей Анной Васильевной Новской. Ее первые впечатления от этого знакомца были не очень благоприятны для него: “Урия - тип. У этой маленькой змейки, высушенной пламенем честолюбия, чуть-чуть лошадиный подбородок, измученные бесформенные губы и неожиданно великолепные глаза”. Он очень изменился под ее влиянием. А.В. долго и терпеливо объясняла этому, видимо, еще слегка легкомысленному и внутренне не созревшему сокурснику, но зато сталинскому стипендиату 1940/41 г., и  особенности страны, в которой им довелось жить, и роль вождя и учителя, славимого в разных ее концах, как и в других странах. Ее письма 1941-1942 годов поражают фантастической откровенностью, интуицией и прозорливостью. Этими качествами она приближается к величайшему философу России первой половины ХХ в Георгию Петровичу Федотову. Стандартный тип новых честолюбцев от сохи и от станка получил название homo soveticus. Г.П. Федотов - писал об этой “европейско-американской интеллигенции”: “Поколение, воспитанное революцией, вгрызается зубами не только в гранит науки, но и в горло своего конкурента-товарища. [...] Жалость для них бранное слово, христианский пережиток”. Поднявшаяся из низов новая интеллигенция, как и весь народ, чрезвычайно быстро приобщался “цивилизации в ее поверхностных формах”^[2], но - добавим - теряя при этом традиции русской гуманистической культуры. В отличие от этого нового типа людей Анна Васильевна была полна сострадания, милосердия и любви, поистине переполнявших ее душу. И она нашла отклик своему мироощущению в Зимине. Встретить такого человека - это было поистине счастье. Увы, оно оказалось оплачено кровью и немалой. Война, казалось бы, обошла его стороной. Но это не так. Летом 1941 г. после второго курса А.А. работал слесарем на автозаводе, разумеется, им. Сталина, (позднее им. Лихачева). Металлическая стружка в сочетании с недоеданием и курением, к которому он пристрастился еще в школе, принесли свои плоды в виде начавшегося туберкулезного процесса в легких, болезни, безжалостно косившей в те времена молодежь, правда, по преимуществу женщин. Эвакуация в Ташкент и заботы его руководителя и наставника С.В. Бахрушина на этот раз спасли жизнь будущему великому ученому, который по возвращении в Москву в декабре 1942 г был зачислен в аспирантуру, пребывание в которой завершилось в январе 1947 г. Но за это время его постиг тяжелейший удар - кончина жены в родах в апреле 1944 г.

Третий этап завершился разбитым почти вдребезги “корытом”. Однако к этому времени созрел талант, который требовал от его носителя безостановочной каторжной работы. А.А. оброс бородой, похудел еще больше, остались “великолепные глаза”, подернутые неизбывным страданием. Тем не менее несмотря на депрессию и болезнь он и в аспирантуре также был сталинским стипендиатом, Зимин подготовил диссертацию о землевладении и социальном составе Иосифово-Волоколамского монастыря в 6 томах. Архивные находки, сделанные в эти трагические для него годы, в дальнейшем послужили базой для новых и самых разных исследований. Погрузившись в рукописные источники и подобно герою Конан-Дойля разгадывая тайны прошлого, и делая это с присущим ему увлечением, он если не изживал, то утишал боль потери. Работа в Отделении истории, преподавание в МГИАИ, женитьба на Валентине Григорьевне Лапшиной и появление детей открыли новый этап, чрезвычайно плодотворный. Казалось, бури уже позади. Даже борьба с космополитизмом его не  задела, если не считать того, что преподавание в родном МГУ, сотрясаемом этой самой борьбой, жертвой которой пали К.В. Баилевич и рикошетом С.В. Бахрушин, ограничилось одним 1951/1952 годом. В МГУ  я, уже второкурсница, его не заметила - он вел источниковедческий семинар на  первом курсе Больше его в университет не звали. Там направление преподавания было другое, нежели в МГИАИ, - общефилософский марксистско-ленинский взгляд на прошлое, а не профессиональная подготовка ученых. Партийность была строго обязательна, в особенности для молодых ученых.. А А.А. продолжая тематику С.В. Бахрушина,  обратился к истории России времени Грозного - того самого, который был кумиром “Вождя и Учителя”. Объективная же оценка деятельности первого царя также не способствовали службе Зимина в МГУ. Катастрофическая худоба и исполненные страдания глаза вызывали сочувствие и сострадание со стороны женщин. Даже в самые благополучные для него времена, которые и составили четвертый этап - 1947-1964. Знакомство с Александром Александровичем состоялось лишь в 1954 г., на первом же оттиске он написал: “Дорогой Анне Леонидовне от Саши Зимина”. Почему Саша? Что скрывалось за стремлением быть для всех - не для меня одной - Сашей^[3], а не Александром Александровичем или на худой конец Сан Санычем? К этому еще добавлялось: “Я маленький, тихенький”. Это не поза, а внутреннее состояние души, отвергавшей официоз советский, советско-профессорский и пошлый. В отличие от многих других (например Е.В. Тарле) быть или даже казаться профессором он никогда не стремился. Быть на равных со всеми - от гардеробщицы до академика и в отношения с ними внести дружескую, человеческую ноту доброты и внимания. Умаляя себя, он поднимал тем самым своего коллегу, собеседника и тем  более друга. Был в этом и элемент мимикрии - с маленького и тихенького какой спрос... Принижая себя, он тем самым спасал свой талант от мелкой и крупной зависти, тем более. что завидовать было чему^[4]. Однако бывал он и грозным, слава Богу, не таким, как один из его антигероев. Первый раз мне досталось, когда, прочитав в рукописи новгородскую статью про сукно, А.А. обнаружил, что я цитировала третий том летописи первого издания, при этом не держа его в руках. Доставалось и позднее - за цинизм, неаакуратность и так далее. Глаза при этом становились абсолютно стальными, темнели, как ночь. Гнев “маленького и тихенького” обращался не только на меня - жертвой пал однажды В.И. Корецкий... Вечным оппонентом был и наш парторг В.Т. Пашуто... Даже самый благополучный период жизни А.А. был омрачен запретом выезда за границу. Он единственный раз участвовал в советско-германской конференции 1960 г. “Паллас-Ломоносов - Шлецер” в Берлине, после чего стал “невыездным”. Не знаю, кто был виновником этого - Петер ли Хофманн, который, как выяснилось после 1990 г., был сотрудником Штази, или советские спутники, судить не берусь. Однако после этого А.А. перестал приглашать иностранных коллег к себе домой, а назначал им свидания в Институте - уже на Профсоюзной и разговаривал с ними не в наших комнатах, а вышагивая по коридору третьего этажа. Кстати, Лев Владимирович Черепнин предупредил меня о том, что ко мне приставлена одна из сотрудниц сектора, тоже походя в коридоре и нервно подтягивая при этом брюки. Эти прогулки по третьему этажу напоминали мне о других - “прогулках” в стенах ВПШ. Впервые я бывала здесь весной и летом 1949 г., приходила в библиотеку за лекциями К.В. Базилевича, которые тайно и с большой опаской, озираясь по сторонам, давала мне вдова С. Орджоникидзе, интеллигентная, обаятельная, но донельзя запуганная женщина. Не скажу, что их поведение полностью соответствовало поведению вдовы Орджоникидзе, но некоторое сходство было. Этот четвертый этап жизни и творчества завершился однако ураганом. На волне так называемой “хрущевской оттепели” в 1964 г. Зимин издал опричнину Ивана Грозного. А занимаясь анализом актового материала Троице-Сергиева монастыря, он “святотатственно” - как сказали бы теперь - обнаружил целую серию монастырских подделок земельных грамот. И настропалившись на обнаружении подделок, легко обнаружил несостыковки концепций относительно “Слова о полку Игореве” в так называемом “Красном сборнике” Пушкинского дома. И понеслось ... Увлеченный детективным расследованием этого памятника, позднего, по его мнению - вполне справедливому, кстати,- он забыл обо всем - и об осторожности (все-таки на дворе еще “оттепель”, и благодаря Лапшинскому семейству иллюзия безопасного тыла), и о карьере, и о других начинаниях. Его несло как цунами - на штурм опоры официального патриотизма - безрассудно и неостановимо. В результате 1964 год, долженствовавший быть годом его триумфа (два академика Б.А. Рыбаков и М.Н. Тихомиров выдвинули его кандидатом в членкоры), оказался годом травли.  Зимин не слышал доводов разума, уговоров подождать с обнародованием результатов его исследования этого памятника, так необходимого русской культуре конца XVIII в. в связи с надеждами славянских народов, не имевших собственной государственности, на помощь России в освобождении от османского или габсбургского “ига”. Еще более необходим подобный памятник был самой России, ибо его наличие доказывало великую древность культуры этой страны (пусть и не такую седую, которой Россию награждал Ломоносов, но все-таки...). Зимин поднял руку на оплот и святыню официального патриотизма и советского времени... Чем все закончилось, в основном известно. После знаменитого заседания в отделении истории, к которому было напечатано 100 нумерованных экземпляров и на котором - к своему вечному стыду и позору - я не присутствовала, опасаясь лишить сына молока, вой поднялся почти такой же, как в эпоху борьбы с космополитизмом Но на этот раз жертва была одна, а строй уже лишился драконовской головы. Из института не выгнали, из многотомной Истории тоже, прорабатывали в ЦК, Отделении истории и в нашей самой демократичной и толерантной прессе. Только из Бюро Археографической комиссии вывели загодя - в 1963 г. Но все это пожалуй не главное. Я бы хотела подчеркнуть душевную драму “ниспровергателя” и “скептика”. Двое из его учеников перешли в аспирантуру к другому преподавателю. И эта рана не закрылась до самой кончины... В связи с темой об учениках я хотела бы коснуться и смежной - о научной школе А.А. Возможно, я ошибаюсь, но школа - это сообщество ее главы с учениками не только в чисто профессиональных, чисто методических вопросах исследования, но и взаимопонимание в нравственных и этических. В первом смысле - конечно, школа Зимина существует и благодаря С. М. Каштанову процветает. Но относительно взаимопонимания - можно усомниться, если учесть, что ученики уже в наше время прославляют тирана Грозного за государственную мудрость и ученость, а сами себя причисляют к ученикам других  преподавателей - о какой школе может идти речь?  Сам Александр Александрович - по отношению ко мне - образец верности в дружбе. Когда я отправилась в какую-то командировку за границу, не оставив “докладную записку” в Дирекции, возник скандал, в котором он защищал меня как лев. В другой раз я объявила на секторе, что из-за публикации полоцких грамот осталась ненаписанной плановая монография (будущая зеленая книжка) и относительно этого, де, существовал договор с Черепниным. Опять скандал, рев и решение написать ее во что бы то ни стало. А это 1979 год - последний для Александра Александровича... Сказать, что я писала эту книжку под диктовку, было бы неверно, но он снабжал меня книгами и идеями, а последнее требовало времени, столь драгоценного для него. Ощущение одиночества с годами нарастало все больше. На подставке маленького парусника, подаренного мне по случаю какого-то праздника во второй половине 70-х годов (дата не указана), А.А. написал фрагмент песни из телефильма “12 стульев”:

Пусть бесится ветер жестокий 

В тумане житейских морей,

Белеет мой парус

Такой одинокий

На фоне стальных кораблей

Тем не менее благодаря Павлу Васильевичу Волобуеву, тогдашнему директору Института истории СССР, в академическом издательстве “Наука” позволили напечатать книги “Холопы на Руси” (1973), “Крупная феодальная вотчина” (1977) и на ротапринте института - “Государственный архив”(1978). Эти издания подводили своеобразный итог архивных разысканий 40-начала 50-х годов. Последняя из этих публикаций готовилось уже  в очень тяжелом состоянии, когда А.А. вынужден был проводить зиму в Форосе, куда Валентина Григорьевна возила ему книги. Травмы 1964 и следующих лет усугубили старую болезнь легких, перешедшую в обструктивный бронхит. С лечением дело обстояло плохо. Знакомство с истинным лицом советской медицины оказалось еще одной травмой. Ему, правда, не сказали, как моему мужу, упрекнувшему опоздавшего на несколько часов врача, будто легче умереть, чем попасть в нему на прием: “Ну и умирайте”, зато, выслушав поэтический рассказ об ощущениях в легких - из академической больницы отправили в психиатрическую, где врач оказалась более профессиональной, нежели некая тов. Ноздрачева, отбившая  охоту общаться с представителями официальной медицины. Попав в последние годы в руки шарлатана от медицины, А. А. отчетливо понимал, что его смертный час недалек и, как истовый русский крестьянин, стал готовить свою домовину - только не из досок, а из бумаги и не для тела, а для духа, вернее его воплощения в словах: привел в идеальный порядок архив, провел редактуру неопубликованных сочинений, дополнил и исправил “Опричнину”^[5]. Но даже в этом состоянии “доходяги” Александр Александрович не переставал думать о будущем исторической науки. 15 февраля 1980 г., то есть за 10 дней до смерти, он позвонил мне и сказал: “Пишите” и стал диктовать, как нужно переиздавать Духовные и договорные грамоты:

1. Уточнить правила передачи текста (см. Николаева XIX в.);

 2. а) изменить заголовки, указав в них всех контрагентов договоров,

б) уточнить датировки, может быть, дав более широкие;

3. привлечь списки XV в. (в том числе найденный М.Е. Бычковой);

4. сделать археографические комментарии к текстам;

5. в приложении поместить поручные, опубликованные в СГГД;

6. воспроизвести печати и образцы почерков (в этом отношении ДДГ - шаг назад сравнительно с румянцевской публикацией);

7. включить договоры с Новгородом.

Должна признать, что мне очень совестно за столь позднее обнародование этих пожеланий. Слишком много испытаний выпало на долю Александра Александровича, человека, несшего другим радость. В своем - почти на 20 лет более старшем возрасте я воспринимаю Александра Александровича, как жертву Октября, как подранка этого переворота... Больно и горько сознавать, что такая судьба была для него неизбежной. Он мог бы повторить за Пушкиным: “Черт догадал меня родиться в России с моим умом и талантом”..

И в заключение буквально два слова не о методике, но о подходе к изучаемым темам. Главным для него был человек - страждущий, трудящийся, мысливший, а вовсе не история государства и даже церкви. Страдания собственные открыли путь к пониманию людей прошлого. Как писал сам А. А. в набросках к “Храму науки”, “есть два сорта историков. Один - это те, которые видят в истории отражение собственной личности. Для подобного историка в окружающем интересно лишь то, что близко ему самому .Чтобы ему “уютно” жилось, он пытается свои труды составить путем раздвоения единого: он берет штампы, которые принимает за суждения толпы. И эту-то форму наполняет обезьяним кривлянием, которое старается выдать за свое собственное индивидуальное. Но и то, и другое превращается лишь в праздное умничанье. Настоящий историк пытается найти в себе то, что встречается ему в жизни, в ее прошлом и настоящем, стремится пережить еще раз совершенное кем-то событие. Совсем по Станиславскому! Он поймет лишь то, что находит отклик в его душе, но поймет с максимальным приближением к истине. Ко второй категории ученых принадлежал и Зимин, предвосхищая поворот в исторической науке, от пятичленки к антропологии, в частности. И если говорить о феномене Зимина, то это противоречивое сочетание истинного таланта с “американской” деловитостью (которое только и не позволило этому таланту погибнуть под гнетом советского “монолита”), хилого тела и железной воли, русской порядочности и совестливости, отнюдь не вязавшихся с общими коммунистическими установками борьбы со всеми хоть в чем-то несогласными.

И совсем в заключение.  Жизнь ученого не кончается вместе с его земным существованием. Она продолжается в его трудах, которые в максимальном объеме должны быть опубликованы (включая дневники, письма, стихи). Обидно за “Храм науки”, растаскиваемый по кусочкам от случая к случаю (кусочек об И.И. Полосине  я с любезного разрешения В.Г. опубликовала во втором томе Штадена). Достаточно этот труд пролежал в домовине - и в годы демократических, но несостоявшихся надежд, и в путинский застой, и в тандемный период. Пора думать и о полном, при этом о нецензурированном собрании сочинений (100-летие со дня рождения не за горами), и об издании анечкиного наследия, которое пополнит историю русской философии еще одним достойным членом,  и о передаче личных материалов в архив. Надеюсь, что нынешнее заседание будет способствовать осуществлению всех четырех предложений. Хватит держать в темнице дух Александра Александровича. Пусть Зимин останется современником не только уходящих поколений, но и грядущих, чтобы и они могли сохранить порядочность “в тревогах житейских бурь” и не продать своих талантов за чечевичную похлебку.

Благодарю за внимание.

А.Л. Хорошкевич